Коммунизм: как все начиналось

Ответить
Аватара пользователя
Александра Верцинская
Сообщения: 3944
Зарегистрирован: 11 ноя 2004, 21:06
Откуда: Санкт-Петербург
Контактная информация:

Коммунизм: как все начиналось

Сообщение Александра Верцинская » 06 авг 2008, 15:28

*Лучше читать по ссылкам - там много внутритекстовых ссылок.
Источник:
Часть 1
http://wsf1917.livejournal.com/95606.html?#cutid1
Часть 2
http://wsf1917.livejournal.com/95811.html?mode=reply

-----------------------
Девятнадцатый век представляется светлым временем - никогда ещё движение человечества вперёд не было так "весомо, грубо, зримо". Никогда не было так много надежд, связанных с Прогрессом, а свобода, равенство и братство так легко достижимыми. Мотором этого движения вперёд были просветители, учёные и философы, рулили движением и были бенефициантами - традиционные и новые элиты, связанные с предпринимательством и карьерой, доступной таланту (что раньше было трудно иль невозможно), но кое-что и учёным перепадало - отсюда и оптимизм людей пишущих, интеллектуалов, когда они вспоминают о XIX веке. А вот как жили те, кто был бензином движения человечества вперёд.

_________________

Каждый производитель живет на своей фабрике как колониальный плантатор среди своих рабов, один против сотни, и свержение повелителя сродни восстанию в Сан-Доминго... Дикари, являющиеся грозой общества, живут не на Кавказе и не в татарских степях, они в трущобах наших промышленных городов... средний класс должен ясно понимать природу создавшейся ситуации, он должен знать, где он находится.
Сен-Марк Жирарден. Journal des Debats, 8 декабря 1931 г.

Pour gouverner il faut avoir

Manteaux ou rubans en sautoir (bis),

Nous en tissons pour vous, grands de la terre,

Et nous, pauvres canuts, sans drap on nous enterre.

C'est nous les canuts

Nous sommes tout nus (bis).

Mais quand votre regne arrive

Quand votre re finira.

Alors nous tisserons le linceul du vieux monde

Car on entend deja la revolte qui gronde.

C'est nous les canuts

Nous n' irons plus tout nus.
Песня лионских ткачей

У бедняков буржуазного общества оставалось три возможности, и нельзя уже было укрыться в таком месте, где традиционное общество все еще существовало бы. Они могли стараться стать буржуа, они могли позволить себе на все махнуть рукой, или они могли восставать.

Первая возможность, как мы уже видели, была не просто трудной технически для тех, у кого не было минимума вступительной платы за собственность или образование, но просто глубоко неприятной. Введение чисто утилитарной системы индивидуализма в общественное поведение, теоретически оправданные джунгли анархии буржуазного общества с его лозунгом "каждый за себя, а дьявол выбирает самого несчастного" - становился для людей, воспитанных в традиционном обществе, беспричинное зло. "В наше время, - говорил один несчастный силезский ткач, который в 1844 г. принимал участие в восстании , - люди изобрели прекрасные уловки для того, чтобы испортить и разрушить друг другу жизнь. Но, увы, никто не вспоминает седьмую заповедь, которая внушает следующее: "Не укради". Не вспоминают они и о толковании этой заповеди Лютером, который говорил: мы будем любить и бояться Бога, так что мы не сможем забрать у ближнего ни собственность его, ни деньги, ни завладеть ими обманом и мошенничеством, но наоборот, мы должны помогать ему стеречь и приумножать его имущество". Так говорил человек всем тем, кто оказался вовлеченным в пучину, в которой действуют адские силы. Они не просили о многом. (Богатые привыкли относиться к бедным с милосердием, и бедные жили легко, потому что в те времена низшие классы нуждались в меньшем, чем сегодня".) Но даже это скромное место в общественной жизни сегодня у них отняли.

Отсюда их сопротивление даже самым рациональным нововведениям буржуазного общества, поскольку во всех них присутствовало антигуманное начало. Сельские помещики вводили спинхэмлендскую систему, а работники цеплялись за старую систему земельных отношений, хотя с экономической точки зрения она была проигрышной. Как средство, облегчающее нищету, христианское милосердие было более чем бесполезным, как видно на примере папских владений, в которых оно процветало. Но оно было популярно не только среди богатых, которые опирались на христианство как на защиту против зла равноправия (предложенного теми мыслителями, "которые утверждали, что природа создала людей с равными правами, и социальные различия появились исключительно потому, что это основано на общественной пользе" [II]), и бедняки были поборниками христианства, будучи глубоко убеждены в том, что имеют право на крохи со стола богачей. В Британии существовало глубокое расхождение во мнениях, разделившее средний класс, среди которого появились сторонники "братских обществ", рассматривавшие их только как форму личной самостоятельности и помощи бедным, и бедных, которые рассматривали их, в свою очередь, как общества с праздничными митингами, церемониями, ритуалами и фестивалями в ущерб экономическому состоянию общества.

Это сопротивление только усилилось противостоянием даже буржуазии, таким сторонам личной свободной конкуренции, которая не приносила пользы. Никто не был так привержен индивидуализму, как крепкий американский фермер и промышленник, ни одна конституция не противопоставляла так одного человека другому, и их юристы также верили в то, что федеральное законодательное запрещение детского труда - это посягательство на свободу [выделения мои – wsf1917] И никто, более чем американские предприниматели, не находились под такой надежной защитой в делах своего бизнеса. Новая техника была главным достижением, способным принести доход в частном предприятии при свободном соревновании. Но для того, чтобы уничтожить ее, поднялись не только рабочие-луддиты, их поддержали мелкие предприниматели и фермеры в своих районах, так как и они полагали, что те, кто использует технику, отнимает у человека средства к существованию. Фермеры обычно отдавали свои машины восставшим, а те крушили их; тогда правительству пришлось выпустить грозный циркуляр в 1830г., в котором подчеркивалось, что техника находится под защитой закона, как и любая другая разновидность собственности [III]. Колебания и сомнения, с которым новый предприниматель начинал выполнять свою историческую задачу разрушения старого социального и морального порядка, укрепляло осуждение бедняков.

Конечно, находились рабочие, старавшиеся изо всех сил пробиться в ряды среднего класса или хотя бы следовать правилам бережливости, самостоятельности и самосовершенствования. Поучительная и дидактическая литература радикализма среднего класса, умеренные движения и старания протестантов являлись всем для тех людей, чьим Гомером был Самуэль Смайлз. Подобные органы привлекали и воодушевляли честолюбивых молодых людей. В 1843 г. была открыта Семинария Райтон Темперанс, предназначенная в основном для юношей - работников хлопкопрядильных заводов, которые давали обязательство не пить, не играть в азартные игры и обладали хорошим характером; за двадцать лет выпустили пять мастеров хлопкопрядильных станков, одного священника, двух российских предпринимателей с хлопкопрядильных предприятий, а многие другие заняли уважаемые посты предпринимателей, надзирателей, главных механиков, дипломированных школьных учителей или стали респектабельными владельцам ми магазинов [IV]. Естественно, такое явление было менее характерным вне англосаксонских стран, где попасть из рабочего класса в более высокие слои общества было еще труднее. Нелегко было и в Британии, да и моральное и интеллектуальное влияние радикалов среднего класса на квалифицированных рабочих было слабее.

С другой стороны, гораздо больше было тех, кто, столкнувшись с социальной катастрофой, причин которой они не понимали, нищали, опускались в трущобы, представлявшие зрелище уныния и нищеты, или в растущие комплексы небольших промышленных деревень, погружаясь в бездну отчаяния. Лишенные традиционных учреждений, следящих за их поведением, большинство из них не могли не скатиться в пропасть, где царил мордобой, где семьи закладывали свои одеяла каждую неделю до получки [a] и где алкоголь был средством, чтобы забыться. Массовый алкоголизм всегда сопутствует безудержной и бесконтрольной индустриализации и урбанизации, по всей Европе распространилась эпидемия употребления крепких напитков [V]

Современники, наблюдавшие за ростом пьянства населения, проституции и других форм сексуальной распущенности, были взволнованы не на шутку. Тем не менее неожиданный рост систематической агитации за трезвость как среди среднего класса, так и среди рабочих в Англии, Ирландии и Германии в 1840-х гг. говорит о том, что беспокойство относительно деморализации не касалось какого-то отдельного класса. Борьба эта имела краткосрочный успех, но до конца века сохранилась враждебность к употреблению крепких напитков, которые были распространены как среди просвещенных нанимателей, так и среди рабочих .

Конечно, современники, сожалевшие о деморализации новой городской и промышленной бедноты, не преувеличивали. Соединение многих факторов усиливало деморализацию. Города и промышленные районы быстро росли, без планов и надзора, а развитие сети элементарных городских служб (уборка улиц, снабжение водой, канализация, не говоря о жилищном строительстве для рабочих) постоянно отставало от роста городов [VI]. Наиболее очевидным последствием подобного ухудшения жизни городов было возвращение массовых эпидемий, инфекционных (в основном через воду) заболеваний, таких как холера, которая в 1831 г. снова распространилась в Европе от Марселя до Санкт-Петербурга в 1832 г. и еще раз позже. Взять один пример: тифу в Глазго как распространению эпидемии не придавалось значения до 1818 г. [VII] С этого времени он усилился. В 1830 г. в городе произошли две крупные эпидемии тифа и холеры, в 1840-х гг. три - тиф, холера и возвратный тиф, и в первой половине 1850-х гг. две эти эпидемии, до тех пор, пока не началось улучшение городских служб. Ужасные последствия запущенных городских служб становились все более явными, а средний и правящие классы не замечали этого. Рост городов в наш период явился гигантским процессом расслоения, благодаря чему новые рабочие попадали в безбрежную трясину нищеты, которая окружала правительственные центры, центры бизнеса и новые особые буржуазные районы городов. В этот период по всей Европе произошло разделение на благополучный Запад и на отсталый Восток, в больших городах [c] таверны и церкви были единственными общественными заведениями в рабочих конгломератах. Только после 1848 г., когда по трущобам распространились новые эпидемии и начали умирать также и богачи, были введены улучшения, и начались систематические перестройки города, когда власти испугались, что отчаявшиеся массы могут поднять социальную революцию.

Признаком деморализации было не только пьянство. Убийство новорожденных, проституция, самоубийства и психические расстройства - вот каковы последствия социального и экономического катаклизма, сегодня это все аспекты, над которыми работает социальная медицина [d]. Таким образом, рост преступности и беспричинного насилия были слепой самозащитой против сил, угрожавших поглотить пассивного человека. Распространение апокалиптических, мистических и других сект и культов и этот период подчеркивает неспособность справиться с потрясениями в обществе, которые разрушали человеческую жизнь. Эпидемии холеры способствовали возрождению католицизма в Марселе, а в Уэльсе - протестантизма.

Все эти формы нарушения социального поведения имели нечто общее. Это были попытки избежать судьбы бедного рабочего или по крайней мере принять как должное или забыть нищету и унижения. Верующий во второе пришествие пьяница, мелкий воришка, бродяга или мелкий предприниматель не обращали внимания на общественные условия и были безразличны к возможности коллективных действий. В истории нашего периода эта массовая апатия играет большую роль, чем ей принято отводить. Не случайно наиболее апатичными были самые неквалифицированные, самые необразованные, самые неорганизованные и потому самые отчаявшиеся люди: в 1848 г. в выборах в прусском городе Галле приняли участие 81 % заводских мастеров, 71 % каменщиков, плотников и других профессиональных рабочих, и только 46% фабричных и железнодорожных рабочих и работников надомного производства [IX].

Альтернативой бегству или поражению было восстание. Таково было положение рабочей бедноты и промышленного пролетариата, который стал ее ядром, что восстание стало не только возможным, но и необходимым. Самым неизбежным в начале XIX в. стало появление рабочих и социалистических движений и, конечно, массовых социальных революционных волнений. Революция 1848 г. стала их прямым следствием. Положение рабочих между 1815-1848 гг. было ужасным и все время ухудшалось, в Британии население следовало теории Мальтуса, которая гласила, что рост населения неизбежно опережает рост средств к существованию. Это утверждение было подкреплено аргументами экономистов школы Рикардо. Тех, кто видел будущее рабочего класса в розовом цвете, было меньше, чем тех, кто смотрел на него как на мрачное и беспросветное. В Германии в 1830-х гг. рост обнищания стал предметом обсуждения почти в 14 различных публикациях, по вопросам об обнищании и нехватке продовольствия были признанны достойными представления к академическим наградам (десять из шестнадцати участников полагали, что это справедливо и лишь двое не разделяли этого мнения.) [X] Самое широкое распространение подобных мнений свидетельствует о всеобщей и безнадежной нищете бедноты.

Без сомнения, в деревне нищета переносилась тяжелей, особенно безземельными наемными рабочими, сельскими надомниками и крестьянами, имевшими неплодородные земли. Плохой урожай, как в 1789, 1795, 1817, 1832, 1847 гг. вызывал голод, даже без вмешательства такого дополнительного несчастья, как конкуренция британских хлопчатобумажных товаров, которая подорвала основы надомного полотняного производства Силезии. После того как погиб урожай в Ломбардии в 1813 г., многие остались в живых, употребляя в пищу навоз и сено, хлеб делали из листьев бобовых растений и диких ягод [XI]. 1817 г. был настолько тяжелым, что даже в спокойной Швейцарии начался рост смертности новорожденных [XII]. Голод в Европе 1846-1848 гг. последовал за голодом в Ирландии. В Восточной и Западной Пруссии (1847 г.) одна треть населения не употребляла в пищу хлеб и ела только картофель [XIII]. В германских промышленных районах в пуританских обнищавших рабочих поселках мужчины и женщины сидели на бревнах и на скамейках, у них почти не было занавесок или домашнего белья, пили они из глиняной посуды и из оловянных кружек, за неимением стеклянных, населению иногда приходилось питаться картофелем и слабым кофе, а в голодные времена безработные научились есть горох и овсянку, которую им выдавали [XIV]. Голод и тиф опустошили деревни Фландрии и Силезии, где деревенские прядильщики холста вели безуспешную борьбу с современной промышленностью.

Собственно говоря, нищета, которая привлекла почти всеобщее внимание, была не такой уж катастрофой, как в Ирландии, где в городах и промышленных районах беднота голодала куда сильнее.

До сих пор историки спорят, явилось ли причиной этого падение доходов, хотя, как мы видели, общее состояние бедняков в городах ухудшалось. Разница между различными районами, между различными типами рабочих и разными экономическими периодами не позволяет с точностью ответить на этот вопрос, хотя до 1848 г. не отмечалось никакого всеобщего полного улучшения (а в Британии до 1844 г.), а пропасть между бедными и богатыми становилась все глубже. Во времена, когда баронесса Ротшильд носила брильянты стоимостью полтора миллиона франков на балу-маскараде, который устраивал герцог Орлеанский (1842 г.), Джон Брайт описывал женщин Рочдейла: "2000 женщин и девушек прошли по улицам с пением гимнов - зрелище в высшей степени странное и поразительное, - они были ужасно голодны, с жадностью поглощали ломоть хлеба, и даже если ломоть был покрыт грязью, его все равно ели" [XV].

Фактически было несколько ухудшений положения по всей Европе, поскольку не только городские учреждения и общественные службы не успевали за ростом городов, но и заработная плата после 1815 г. постоянно падала, производство и транспортировка продовольствия также сокращались во многих крупных городах вплоть до появления железных дорог [XVI]. Тогдашние последователи теории Мальтуса с пессимизмом отмечали, что производство продовольствия отставало от потребностей в нем. Но произошло совершенно не связанное с этим отставанием, по причине обнищания, изменение пищевого рациона городского и промышленного населения, которое привело к плохому питанию, а условия городской жизни вызвали ухудшение здоровья.

Ясно, что из-за этого существовало традиционное различие в здоровье и физическом состоянии между промышленным и сельским населением и, конечно, между высшими, средними классами и рабочими, на что статистика Франции и Англии обращала внимание. Общая продолжительность жизни в 1840-х гг. была в 2 раза выше у рабочих и крестьян Уилтшира и Ратлэнда, чем у тех же рабочих Манчестера и Ливерпуля. Так, в Шеффилде едва ли знали болезнь точильщика в ремесле ножовщика до конца века, пока паровой двигатель не начал использоваться в этой профессии, Но в 1848 г. 50% всех резчиков-точильщиков тридцатилетнего возраста и 100% старше пятидесяти лет, 79% сорокалетнего возраста имели загубленные легкие от этой работы [XVII].

Более того, изменения в экономике выталкивали и перемещали широкие слои рабочих, иногда и для их же пользы, но чаще на их беду. Большие массы населения оставались неиспользованными в новой промышленности или городах, являясь постоянным субстратом нищих и беспомощных, кроме того, большие массы периодически пополняли ряды безработных при наступлении происходивших время от времени кризисов. Две трети текстильных рабочих в Болтоне (1842 г.) или Рубе (1847 г.) регулярно выбрасывались с работы во время кризиса [XVIII]. 20% ноттингемцев, 1/3 жителей в Пейсли обычно находились без средств к существованию [XIX]. Такое движение, как чартизм в Британии, терпело неудачу снова и снова из-за политической слабости. Снова и снова начинался голод, и непосильное бремя, обрушивавшееся на миллионы трудовой бедноты, снова приводило к волнениям. Вдобавок к этим основным несчастьям на головы простых трудящихся обрушивалось и другое.

На первых порах, как мы видели, промышленная революция приводила на механизированные фабрики не всех рабочих. Наоборот, вокруг нескольких механизированных и крупных районов производства она создавала ряд предпромышленных ремесленных производств из различных квалифицированных рабочих и из множества надомных и сельских рабочих и часто улучшала их существование, особенно во время долгих лет нехватки рабочих во время войн. В 1820-х гг. и 1830-х гг. внедрение металлических безликих машин и рынок начали вытеснять рабочих. В лучшем случае они превращали их из независимых рабочих в зависимых людей, в рабочие руки.

А в худшим появлялись массы деклассированных, нищих и голодных людей - ткачей на ручных станках, поденщиков и т. д., чьи условия жизни заставляли леденеть кровь самых стойких экономистов. Это были не какие-нибудь неквалифицированные и ничтожные отбросы общества. Такие общины, как в Норвиче и Дунфермлайне, где ткачи были разорены и выброшены в 1830-х гг., как лондонские мебельщики, чей старинный прейскурант превратился в клочки бумаги, так как они были превращены в работников предприятий с потогонной системой. Квалифицированные рабочие по найму превратились в странствующих пролетариев, ремесленники, потерявшие свою независимость, - все они были наиболее квалифицированными, наиболее образованными, наиболее самостоятельными людьми - цветом рабочего класса [e]. Они не понимали, что с ними происходит. И естественно, что они искали выход, и еще более естественно, что им приходилось протестовать [f]. Материально новому фабричному пролетариату было немного легче.

С другой стороны, он был не свободен, находясь под строгим контролем и еще более строгим надзором за дисциплиной со стороны мастеров или надзирателей, против которых рабочие располагали законными средствами защиты и имели лишь самую малую поддержку общества. Они должны были отрабатывать свои часы или смены, подвергаться наказаниям и штрафам, при помощи которых хозяин держал их под контролем либо повышал свои доходы. В изолированных промышленных районах они были обязаны покупать товары в его магазине так часто, что уже нечего был получать (таким образом позволяя нанимателю увеличивать свои доходы) или жить в домах, которые сдавал им их хозяин.

И поэтому крестьянские юноши должны были искать такую жизнь, чтобы она была не более зависимой и не такой бедной, как у их родителей, а в европейских промышленных районах, где были сильны традиции отцовской опеки, деспотизм хозяина частично уравновешивался защитой, образованием и культурно-бытовыми службами, которые он иногда содержал. Но для свободного человека поступить на фабрику было не лучшим, чем угодить в рабство, и все, кроме самых голодных, старались не попадать туда, и даже когда попадали туда, сопротивлялись драконовской дисциплине настойчивее, чем женщины и дети, которых по этой причине хозяева предпочитали нанимать. И, конечно, в 1830-х гг. и начале 1840-х гг. материальное положение заводского пролетариата постоянно ухудшалось.

Каким бы ни было положение рабочей бедноты, без сомнения, те из них, кто не воспринимал несчастья бедноты как предначертание судьбы и неизменный ход вещей, понимали, что рабочие будут нищать от эксплуатации богачей, которые становятся все богаче, а бедные - беднее. Бедняки страдали потому, что богачи богатели. Социальный механизм буржуазного общества был самым жестоким, несправедливым и бесчеловечным. "Богатства не бывает без труда", - писал "Кооператор из Ланкашира". "Рабочий человек является источником всех богатств. Кто вырастил все продукты питания? Полуголодный и нищий рабочий. Кто построил все здания и склады, дворцы, которыми владеют богачи, которые никогда не работают и ничего не производят? Рабочий человек. Кто прядет всю пряжу и делает всю одежду? Прядильщик и ткач. И несмотря на это, рабочий остается бедным и обездоленным, в то время как тот, кто не работает, богат и владеет богатством до пресыщения" [XX]. А сельские рабочие (перекликаясь почти буквально с негритянскими исполнителями госпелс) выражались менее четко, но зато более проникновенно:

Раз жизнь стала тем, что купишь за деньги,

Богачи будут жить, а бедняки умирать [XXI] .

Рабочее движение смогло найти ответ на то, что мучило бедняка. Его не должно смущать коллективное изменение чувств по отношению к невыносимым трудностям, оно всегда сопутствовало человеческой истории, оно выражается в забастовках и других формах воинственности, которая становится характерной чертой борьбы трудящихся. Все эти формы существовали и до промышленной революции. Новым в борьбе рабочего класса XIX в. было классовое сознание и классовые цели. Бедные больше не противостояли богатым. Особый класс, класс рабочих, или пролетариат, противостоял другому классу - нанимателям, или капиталистам. Французская революция дала этому новому классу уверенность, промышленная революция убедила его в необходимости постоянно объединяться. Приличной жизни нельзя добиться случайными протестами, которые служили для восстановления постоянного, но временно нарушенного равновесия в обществе. Необходимы были постоянная бдительность, организация и активность борьбы - профсоюзы, совместные или кооперативные общества, организации рабочего класса, газета или агитация. Но сама новизна и скорость общественных изменений, которые поглотили их, помогли рабочим понять необходимость коренного изменения общества, основанного на их опыте и идеях, направленных против их угнетателей. Это будет общество кооперации, а не соревнования, общество коллективистское, а не индивидуалистическое. Это будет социалистическое общество. И оно будет олицетворять мечту о свободном обществе, о котором бедные люди уже хорошо знали, но думали лишь в редкие моменты всеобщих социальных революций, а явится практической альтернативой существующей системе.

В этом смысле сознательность рабочего класса в 1789 г. еще не сформировалась, как и во время французской революции. А за пределами Британии и Франции она и вовсе отсутствовала до 1848 г. Но в двух странах, которые явились воплощением двойственной революции, сознательность рабочих появилась где-то с 1815 по 1848 г., а точнее, около 1830г. Само понятие "рабочий класс" появилось в английской литературе о рабочем движении сразу после Ватерлоо, а может, и чуть раньше, а во Франции в 1830 г. [XXII] Попытки объединить всех рабочих людей вместе во всеобщие профсоюзы в Британии, а значит, пробиться сквозь секционную и локальную разрозненность особых групп рабочих и обрести национальную и, может быть, всеобщую солидарность рабочего класса начались в 1818 г. и продолжались с лихорадочной интенсивностью с 1829 по 1834 г.



Дополнением к этому всеобщему объединению явилась всеобщая стачка, и оба эти действия стали концепцией и систематической тактикой рабочего класса этого периода, отраженной в работах Уильяма Бенбоу "Великий национальный праздник" и "Конгресс классов производителей" (1832 г.), которая серьезно обсуждалась чартистами как политический метод. А тем временем и в Британии, и во Франции в 1820-х гг. в научных спорах родились и концепция, и слово "социализм". Оно сразу было принято рабочими в меньшей степени во Франции и широко распространилось в Британии, где вскоре выдвинулся Роберт Оуэн, лидер движения широких масс, на роль которого он однозначно не подходил. Короче, в начале 1830-х гг. самосознание пролетариев как класса и социальные цели уже существовало. Конечно же, оно было более слабым и менее эффективным, чем сознание среднего класса. Но оно существовало.

Пролетарское сознание было крепко связано и усилено якобинским сознанием - целями, опытом, методами и моральным отношением, которыми пропитала умы бедняков французская (и еще раньше американская) революция. Практическим выражением положения нового рабочего класса явилось рабочее движение и его идеология - общественная собственность, для простых людей, пролетариев или всех других, которых французская революция выдвинула на арену истории как действующих лиц, а не как просто страдальцев демократического движения. "Граждане, бедно одетые, которые в прежние времена не осмеливались показаться в тех местах, где находились более элегантные компании, теперь вместе прогуливались с высоко поднятыми головами там же, где прогуливались богачи" [XXIII]. Они хотели уважения, признания и равноправия. Они знали, что могут достигнуть этого, потому что в 1793-1794 гг. они уже делали такую попытку. Не все из них были рабочими, но все сознательные рабочие думали так».

Эрик Хобсбаум. Век Революции (1789-1848). Глава 11. «Рабочая беднота».

«….Пролетарское и якобинское сознание дополняли одно другое. Опыт рабочего класса давал рабочей бедноте главные организации каждодневной самообороны - профсоюзы и общества взаимопомощи, и главным оружием этой коллективной борьбы были солидарность и забастовка (которые в свою очередь требовали организации и дисциплины) [g]. Тем не менее даже там, где они были слабы, неустойчивы и локальны, а таковыми они все еще были в Европе, их цель была строго ограничена. Попытка использовать профсоюзную модель взаимовыручки не только для того, чтобы добиться повышения зарплаты организованной части рабочего класса, но чтобы полностью ликвидировать существующее общество и создать новое, была предпринята в Британии с 1829 по 1834 г., а также под руководством чартистов. Она потерпела поражение, и ее поражение сломило довольно зрелое, раннепролетарское социалистическое движение на полвека. Попытки вернуть профсоюзы к национальным союзам кооперативных производителей провалились, так же как попытки учредить национальное кооперативное производство и справедливый рабочий обмен. Всеохватывающие генеральные союзы, далеко не такие сильные, как локальные и секционные союзы, оказались слабыми, хотя это произошло не из-за ошибок генерального союза, а из-за слабой дисциплины, организации и опыта в его руководстве. Всеобщая стачка под руководством чартистов не смогла добиться своих целей, за исключением (1842 г.), когда она вспыхнула как стихийный голодный бунт.

Наоборот, методы политической агитации, которые в основном принадлежат якобинству и радикализму, а не только рабочему классу, оказались и эффективными, и гибкими: политические кампании при помощи газет и памфлетов, народных манифестваций и демонстраций, а когда необходимо - бунтов и восстаний. Правда и то, что там, где подобные кампании заходили слишком далеко или слишком пугали правящие круги, они терпели неудачу. В 1810-х гг. существовала тенденция вызывать армию против любых демонстраций (как в Спа-Филдз в Лондоне в 1816 г. или в "Питерлоу" в Манчестере в 1819 г., когда были убиты 10 демонстрантов, несколько сот человек были ранены). В 1838-1848 гг. миллионы подписей на петициях не принесли народной хартии успеха. Тем не менее политические кампании на более узком фронте имели успех. Без них не наступило бы освобождение католиков в 1829 г., не был бы принят акт о реформе в 1832 г. и даже акт законодательного контроля за условиями труда и рабочим временем на фабриках. Время шло, а мы снова наблюдаем слабую организацию рабочего класса, которая компенсировалась усилением методов политического радикализма. Волнения на фабриках в 1830-х гг. в Северной Англии прошли, несмотря на слабость местных союзов как массовый протест против изгнания "Мучеников Толпудла", старавшихся сохранить хоть что-нибудь от погрома, разрушившего "Всеобщие союзы" после 1834 г.

Тем не менее традиции якобинства, в свою очередь, набирали силу и беспрецедентную стойкость и массовость благодаря солидарности и преданности нового пролетариата. Их объединяли не их бедность и нахождение в одном и том же месте, но то, что они, работая вместе и в большом числе, объединялись в работе, опираясь друг на друга. Их оружием была их нерушимая солидарность, поскольку именно таким образом они демонстрировали свое единственное ценное качество - коллективную необходимость. В их моральном уставе была заповедь - никакого "штрейкбрехерства", нарушители солидарности были иудами их общества. И как только они приобрели хотя бы слабое политическое сознание, их демонстрации стали не случайными волнениями возмущенной толпы, которое легко переходит в апатию. Теперь они представляли собой армию….

…Рабочие движения этого периода ни по своему содержанию, ни по идеологии не являлись чисто пролетарскими движениями. Это скорее был общий фронт всех сил и тенденций, представляющих (в основном городскую) трудящуюся бедноту. Этот общий фронт существовал уже давно, но только со времен французской революции лидерами его стали либералы и радикалы из среднего класса. Как мы видели, якобинство и санкюлотизм (не учитывая стремлений пролетариата) создали такое единство, которым обладала парижская народная традиция. Новым в ситуации после 1815 г. было то, что общий фронт теперь все больше стал выступать против либералов среднего класса, против королей и аристократов, и теперь этот фронт объединяла программа и идеология пролетариата, даже несмотря на то, что промышленный рабочий класс еще только начал формироваться и в основном был политически немного менее зрелым, чем другие слои рабочей бедноты. И богатые, и бедные старались приспособиться к существованию в городе со слоями населения, находившимися ниже среднего класса [XXV], в политическом смысле - к "пролетариату", или к "рабочему классу".

Все, кто был озабочен внутренней дисгармонией существовавшего положения вещей и тем, что это положение не могло продолжаться [XXVI], обращались к социализму как единственной продуманной и научной критике и альтернативе.

Руководство новым движением отражало существовавшее положение дел. Наиболее активными, воинственными и политически подкованными из рабочей бедноты были не новые пролетарии, а квалифицированные мастера, независимые ремесленники, работники маленьких домашних производств и многие другие, те, кто жил и работал так же, как и до промышленной революции, но теперь под более сильным давлением. Первые профсоюзы состояли почти целиком из типографских рабочих, шляпников, портных и т. д. Ядро руководства чартистского движения в городе Лидс - что было типичным - состояло из пары квалифицированных типографских рабочих, продавца книг, чесальщика шерсти. Люди, принявшие учение мистера Оуэна о кооперации, были в большинстве мастерами, механиками и рабочими ручного труда. Первые коммунисты в Германии были странствующими квалифицированными рабочими, ремесленниками - портными, столярами и печатниками. Люди, поднявшиеся против буржуазии в Париже в 1848 г., были обитателями старых мастерских Сент-Антуанского предместья, а не пролетарии, Бельвиля (как во время Коммуны 1871 г.). И с тех пор развитие промышленности разрушало эти крепости сознательности рабочего класса и эти ранние рабочие движения. С 1820 по 1850 г. движения в Британии создали плотную сеть организаций рабочего класса для повышения квалификации и политического образования, технические училища. К 1850-м гг. уже существовало (не считая наиболее политических из них) в Британии 700 таких школ, только в графстве Йоркшир - 151, и 400 читальных залов [XXVII]. Но они уже приходили в упадок и через несколько десятилетий перестали существовать либо находились в упадке.

Хотя было одно исключение. В Британии новые пролетарии уже начали выдвигать своих новых лидеров: Джон Дохерти, ирландский оуэнист-хлопкопрядильщик. Тони Хепберн и Мартин Джуд - шахтеры. Не только квалифицированные и надомные рабочие входили в батальоны чартизма, в них сражались и даже являлись их лидерами фабричные рабочие. Но вне Британии работники фабрик и шахтеры все еще страдали, а не боролись. До конца этого столетия они не приступили к борьбе за улучшение своей судьбы.

Рабочее движение было организацией самозащиты, протеста, революции. Но для рабочей бедноты оно было больше, чем орудием борьбы, оно было образом жизни. Либеральная буржуазия ничего не могла им предложить, история уводила их из обычной жизни, которую консерваторы предлагали создавать или восстанавливать. Нечего было менять и в том образе жизни, который они все больше усваивали. Но движение имело образ жизни, который они сами для себя выковали, коллективный, коммунальный, воинственный, следующий идее, посвященный борьбе, - вот что составляло его сущность. В свою очередь движение давало ему согласованность и цель - либеральный миф, предполагая, что эти союзы состояли из беспомощных рабочих, спровоцированных бессовестными агитаторами; но в жизни эти беспомощные рабочие были в основном наименее организованны, и чем образованнее и компетентнее были рабочие, тем тверже они поддерживали союзы».

Эрик Хобсбаум. Век Революции (1789-1848). Глава 11. «Рабочая беднота».

То есть коммунизм противоположен либерализму в самом своём начале, поскольку требовал иного общественного устройства для достижения тех же самых идеалов - а либерализм защищал существующую систему, требуя разве что большего "раскрытия" её принципов. Из этого соединение рабочего движения с якобинством на чисто эмоциональной основе рождается коммунизм как идейное движение (ещё до появления марксистской теории, до того, как движение «нашло» её для себя). Сейчас сходный путь проделывает Уго Чавес и другие «нетипичные красные» (но нет левые) в Латинской Америке – «онтогенез повторяет филогенез».

Исходно ведь коммунизм это просто чувство. Для людей верхних или образованных классов это сострадание к угнетённым (ведь они такие же люди, заслуживающие лучшей участи, тем более общество декларирует «право на жизнь, свободу и стремление к счастью» всем). Или более мощное, более важное, более действенное чувство отвращения к несправедливости, творимой системой над этими людьми (см. рассказ Хобсбаума) – а именно отвращение к несправедливости является основой нравственности и базой любого прогрессивного политического действия.

Скажем, как-то вот так:

«Явления современной России с расстояния напоминают карикатуры из журнала «Крокодил». С некоторых пор находят воплощение и обретают смысл слова и образы, которые двадцать лет назад были мочалом, выхолощенной оболочкой, иероглифом советской пропаганды. Буржуазия, базис, надстройка — это были такие же языковые фекалии, что и нынешняя реклама. Но оказалось, что разница между рекламой и Марксом всё-таки есть. Даже если опошлить, изуродовать Дарвина — или Маркса — или Христа, даже если их нарезать на присказки и ругательства, изначальное величие их миропонимания пребудет. Обращаясь с марксизмом как с порожней стеклотарой, мы всего лишь уподоблялись папуасам, которые найденными радиоприёмниками подпирали двери хижины.

И вот этот приёмник включён. Вот оживает камень. Сегодня, когда люди, читавшие Толстого, может быть даже Монтеня, заглядывавшие, возможно, в Евангелие, пишут о рабочих как о неблагодарном быдле, пригретом добрыми капиталистами, я перебираю слова, которые знакомы и этим бесчеловечным гуманитариям, — но только для них они мертвы, пусты, бессмысленны, а для меня всё больше наполняются значением»

Для самих угнетённых низов «коммунизм - это, конечно, не наука и даже не идея, а просто чувство. То самое чувство гнева, ярости и омерзения, которое испытывает измученный после работы человек, когда обнаруживает в своём кармане руку цивилизованного человека в смокинге, золотых очках и мягкой шляпе. Не далее как вчера он укорял обокраденного за леность, бедность и пьянство а, потом со смехом рассказывает в своём кругу, что он обчищает карманы не из-за нужды, а ради спортивного интереса и поддержания формы. Для угнетённых естественно, что собственность - это кража, а собственники – те кто гнетут; знакомство с марксовым "Капиталом" позволяет понять технологию кражи и «присвоения» жизни рабочего для нужд предприимчивых прибыльщиков.

Марксизм (и другие коммунистические теории) являются рационализацией этого чувства, результатом выработки идеологии комдвижения, возникающего в том же самом девятнадцатом веке, а затем онаучивания идеологии. Плодом развития социализма от утопии к науке, коротко говоря: не зря наука безэмоциональна и академически беспристрастна, а утопии всегда били на чувства тех, кто мог читать и уже в силу этого был в какой-то мере свободным (чувства равенства и справедливости по преимуществу). Но в отрыве от этой эмоциональной подпитки коммунизм как идейное движение вырождается в чисто академическую дисциплину – университетский марксизм, процветающий нынче на Западе на фоне упадка коммунистического движения.

Я сам стал красным в силу интеллектуальной привлекательности марксизма – лучшей философии истории и социальной философии не придумаешь (и лучше совместимой с эволюционными подходами в естествознании). Но философия никогда не исключает этику: марксизм это ещё и воспитание лучших человеческих чувств - справедливости, солидарности, сострадания, свободомыслия, критического отношения к догме, в том числе и своей любимой и пр. (перечисляю в беспорядке). Я думаю, марксизм - единственная философская система (а также социологическая модель, политэкономическая теория и много чего ещё) которая органично сочетает гуманизм с самым жёстким рационализмом и научностью. Ведь всякому человеку хочется одновременно быть умным и добрым, а рыночный мир разрывает надвое: или ты на стороне "бессердечной" науки, равнодушной к морали и ценности человеческой жизни, и думающей только о силе и эффективности построений, или на стороне "проповедников добра", заботящихся о бедных и слабых, но несущих всякую чушь.

Как тот преподобный Уильям Дженнингс Брайан (блестящий юрист и политик, трехкратный кандидат в президенты США), который оппонировал учителю Скопсу на известном обезьяньем процессе в 1925 г. Ведь это был человек с более чем достойной общественной позицией - за бедных, анти-милитарист, против вступления США в ПМВ, за равноправие негров и женщин и пр. Но научно невежественен, связан религиозными предрассудками и поэтому запомнился своими глупыми выпадами против эволюции в деле «штат Теннеси против Джона Скопса», а не превращением Демократической партии из консервативной партии людей, проигравших Гражданскую войну, в прогрессивный альянс малых предприятий, фермеров, чернокожих и "синих воротничков", избравший Рузвельта, не защитой бедных и чернокожих.

И только марксист может сочетать в себе оба достоинства, когда рацио не противоречит гуманизму, а питает и поддерживает его, и наоборот.

Вот этой эмоциональной компоненты коммунизма никогда не следует забывать. Ещё хуже умалять её ради декларирования «теоретических достоинств» марксизма (которые а) известны и б) поддерживаются результатами, а не декларациями, как у всякой теории или философской системы.

В своё время Мих.Лифшиц собрался написать марксистскую «Этику» на основании переписки Маркса и Энгельса, жаль не успел. Может, кто из нынешних сможет?
На расстоянии да еще через субъективную призму виртуальных абстракций, видимые грани сути и формы стираются...

Serge Starkov
Сообщения: 102
Зарегистрирован: 17 сен 2008, 22:59
Откуда: Москоу

Сообщение Serge Starkov » 18 сен 2008, 11:43

Сегодня акутальнапроблема: мы марксисты, коммунисты и прочие товарищи, защищаем боьшинство-пролетариат-наемный рабочий класс или защищаем изощренно-эксплуатируемое меньшинство. Вообще меньшинства сейчас популярны в левой среде и даже скажем с юмором на российской эстраде.Если большинству по барабану рост цен, стоит ли о нем говорить, вот остаться без работы-это да, это любому близко. В настоящей момент в России в ообще может совпать количество большинства, которое надо спасть, и меньшинства, которое ни во что не ставят. Условия для возникновения реальной партии коммунистов, а не всяких роялистских и сталинистских КПСС и ВКПБ пока идеальные.Партия не всегда борьба за власть, достаточно снова создать кружки по изучению хотя бы философии и для начала немарксизма, чтобы привлечь массы людей, готовить школьников почти за бесплатно в вузы, просвещать их. Ведь гонка потребления в России не бесконечна. И надо поймать момент между ее окончанием и полным насыщением россиян по всем параметрам.
Вся власть домкомам, а не вредным бабкам!
Вся власть рабочим, а не тунеядцам и теоретикам!

Regul

Сообщение Regul » 07 ноя 2008, 10:22

Отличный материал! Спасибо, Саша :)
Партия не всегда борьба за власть, достаточно снова создать кружки по изучению хотя бы философии и для начала немарксизма, чтобы привлечь массы людей, готовить школьников почти за бесплатно в вузы, просвещать их.

Партия это борьба за власть. Организация кружков этому не противоречит.

Ответить